Почетный президент Совета ВОИС Эдуард Артемьев: «Энергия электронной музыки ушла в космос»

За свою более чем полувековую карьеру в кино композитор, народный артист Российской Федерации, почетный президент Совета Всероссийской организации интеллектуальной собственности (ВОИС) Эдуард Артемьев написал музыку для нескольких сотен фильмов. Наибольшую известность ему принесли работы с Андреем Кончаловским («Одиссей» и «Сибириада»), Андреем Тарковским («Сталкер» и «Солярис») и Никитой Михалковым, чьим постоянным соавтором стал композитор.

В своей домашней студии, доверху уставленной синтезаторами, 81-летний Артемьев рассказал, как плакал Михалков, горела Алла Пугачева, и объяснил, почему теперь никто не умирает за музыку.

– Вас называют отечественным Эннио Морриконе. Насколько ужасным вам кажется это определение?

– Оно нисколько не ужасно. Я люблю и уважаю Морриконе, он выдающийся мелодист. Своей загадочной красотой он похож на Пуччини: вроде в этой музыке ничего и нет, но на деле там душа.

– Вас сравнивают с ним, потому что вы тоже любите мелодии?

– Не люблю – это требование режиссеров, почти все они просят, чтобы в музыке была тема. Кроме Тарковского и Кончаловского.

– А что они просили?

– Тарковский вообще не говорил о музыке. Мы обсуждали философию, глобальные вещи. А уж как эти беседы переработаются во мне музыкально, его не интересовало. Кончаловский же и сам музыкант, мы с ним вместе учились в Консерватории, он ушел с третьего курса. Он постоянно внедрялся в партитуру – и это очень тяжело, страшно этого не люблю, но ничего не поделаешь.

– Выходит, тяжелее всего вам работалось с Кончаловским?

– Да.

– А интереснее – с Тарковским?

– Ну нет. Интереснее мне с теми, кто ко мне предъявляет меньше претензий. (Смеется.)

Знаете, меня еще молодым человеком позвал на «Мосфильм» режиссер Самсон Самсонов – написать музыку к его фильму «Арена». Я недоумевал, почему позвали именно меня, и только потом мне сказали: физиономия твоя понравилась. Самсонов объяснял, чего хочет от музыки в фильме, – очень терпеливо, другой бы давно меня прогнал. Однажды он вызвал меня к себе в кабинет и сказал: «Пойми – мы все одна команда. Но только я знаю, какое кино вижу. Слушайте меня и верьте мне, тогда нас может ждать успех. Всегда слушай режиссера, как бы коряво он ни выражал свою мысль, иначе ничего не получится». Я этот разговор запомнил на всю жизнь.

– Случалось ли так, что музыкой вы были довольны, а фильмом, в который пришлось ее отдать, – совсем наоборот?

– Быть довольным своей музыкой – это конец. Все, на печку и до свидания. Всегда думаешь даже после выхода фильма: вот тут я лажанул, тут можно было поправить.

– С Никитой Михалковым вы работали больше других. Как он менялся со временем как режиссер?

– Думаю, резкий перелом произошел после первых «Утомленных солнцем».

– Можете как-то этот перелом определить?

– Он глубоко преданный России художник, философ, политик, уверенный в своей правоте, излагающий свою позицию в интервью, диспутах, в программе «Бесогон» и в печати. Его творческий почерк обрел глобальный масштаб, это взгляд человека, прикоснувшегося к тайнам бытия. Все последние кинокартины Никиты Михалкова, начиная с «Сибирского цирюльника», – могучие произведения. Их не поняли, но время, я уверен, расставит все на места.

– «Утомленные солнцем» – ваш любимый фильм?

– Нет, любимый все-таки «Раба любви», что уж тут говорить. Удивительной красоты картина. Знаете, Никита очень чувствительный человек при могучем рацио и воле. Он глубоко русский человек. Как и всякий русский, он одинаково легко может заплакать или прийти в ярость.

– Вы с ним разговаривали о его эволюции?

– Специально – нет. Конечно, эта тема возникала во время застольных разговоров. Но нам в принципе не нужно много разговаривать, довольно братских ощущений. Помню, как-то давно был я у него на даче на Николиной Горе. Стояла ранняя весна. Никита как раз приступал к «Обломову», показывал мне места, где собирался снимать, – сейчас они все застроены. Дело было под вечер, перед закатом, солнце было еще желтым, но вокруг него сиял розовый венец. Мы остановились, замолчали. У меня вдруг к горлу подкатил комок. Я повернулся – он плачет. Резонанс случился удивительный. Возможно, поэтому у меня в работе с ним никогда провалов не было.

– Кто сегодня ваш любимый кинокомпозитор?

– Любимых у меня давно уже нет, сейчас даже как-то нелепо об этом говорить. Но некоторых я отмечаю. Среди молодых – это, безусловно, Артем Васильев. Выдающийся композитор с фантастической выучкой. Вы наверняка знаете его работы по сериалу «Годунов» и фильму «Экипаж». А из иностранных – тот же Морриконе и Джон Уильямс, основоположник того самого голливудского стиля, который принят сейчас повсеместно. Я бывал у него на записях в Лос-Анджелесе. Он дал мне важный совет: make theme shorter. В кино, сказал он, ходит в основном публика до 14 лет, они твои сложные композиции просто не охватят своими мозгами.

– Первая картина, для которой вы написали музыку, была космическим фильмом «Мечте навстречу». Электронная музыка тоже с самого появления связывалась так или иначе с космосом. Что сегодня стало с космической романтикой?

– Знаете, когда электронная музыка, выросшая из авангардизма, только у нас начиналась – в концертные залы просто невозможно было попасть. Это было еще до полета человека в космос – в первой половине XX века Пьер Шеффер, один из отцов конкретной музыки, придумал склеивать шумы. Потом добавился человеческий голос, затем пришла музыка из Кельна, где занимались электронным синтезом. Следом арт-рок пошел со страшной силой: King Crimson, Genesis, Yes, Led Zeppelin, Tangerine Dream, Клаус Шульце, Kraftwerk, хотя я последних и не очень люблю. Все это могучая музыка, которой сейчас нет, потому что ее сожрала коммерция. Первопроходцы этой музыки положили на ее алтарь свои жизни. Они же все кололись, ширялись – и сколько померло! Потому что открывать новые пространства в музыке, видимо, по-другому нельзя. И все это ушло.

– Как вы думаете, в чем причина?

– Не знаю. Отчасти, возможно, в интернете. Раньше был недостаток информации, ее нужно было специально искать, лезть в энциклопедии. Теперь от информации надо закрываться, иначе можно просто потеряться.

– А вы не пользуетесь интернетом?

– Только почтой. Остальное отрицаю. Потому что Цукерберг и ему подобные занимаются слежкой. Зачем мне пускать их к себе в дом?

– Куда сегодня перешла энергия пионеров электронной и рок-музыки?

– Конечно, в бескрайнее космическое пространство. Сегодня просто исчезли личности, и их очень долго не будет. Но все не так плохо, скоро, как я предчувствую, должен произойти подлинный прорыв в искусстве. Сейчас технологии позволяют работать с движущимися голограммами.

Это будет потрясение невероятной силы, резонанс души, воздействие на уровне генома. Технологии для этого уже есть, просто они пока слишком дорогие. Их развитие сдерживается еще и искусственно: ими могут воспользоваться, например, террористы, чтобы запутывать спецслужбы. В любом случае, это нечто колоссальное.

– Вы почти все время проводите в своей домашней студии. Вы что-нибудь специально делаете, чтобы прийти в состояние творческой готовности?

– Ничего, сажусь и работаю. Только по утрам мне обычно бывает тяжело. Я ведь ложусь очень поздно, часа в четыре утра, а встаю в девять, поэтому мне нужно время на раскачку. У Велимира Хлебникова было стихотворение: «Блажен, кто поутру ленив». Это целиком про меня.

– Ваш друг и коллега композитор-минималист Владимир Мартынов сказал в одном интервью буквально следующее: «Самое лучшее, что я сделал, – это то, что я сделал в пять-шесть лет. Все остальное – абсолютное говно». А как с этим у вас?

– Да пусть он говорит, гению все можно. А что до моего лучшего… Я довольно долго работал над «Реквиемом». Пока мне в прошлом году не предложили сочинить что-нибудь к 90-летию дирижера Владимира Минина. И я предложил «Реквием». Мне говорят: вы с ума сошли? Может быть, отвечаю. Через два часа перезвонили: Владимир Николаевич заинтересовался. И я за девять месяцев закончил это сочинение, которое теперь считаю своим главным. А перед этим завершил оперу «Преступление и наказание», которую писал лет 30.

– Так получилось, что одна из ваших композиций, написанных для кино, стала популярной песней «Дельтаплан» в исполнении Валерия Леонтьева.

– Это для меня загадка, настоящее чудо. (Смеется.)

– Как думаете, вы могли бы написать песню специально для поп-артиста?

– Сейчас вряд ли. Но у меня была одна идея, когда пошли все эти дискотеки. Я назвал ее «Спонтанный танец» или «Спонтанец». Когда танцующие не ожидают того, что будет дальше. Сначала, например, что-то громкое, дикое – а потом резкая тишина (но что-то еще ритмически чирикает в высоком регистре), далее вновь какая-то неожиданность, после чего все должны упасть. (Смеется.) Думаю, это бы могло понравиться публике – можете продать эту идею кому-нибудь.

– А если бы Пугачева попросила вас написать для нее песню, вы бы не отказали ей?

– А она пела мои песни в фильме «Удивительный мальчик», его сейчас мало кто помнит. Когда я увидел ее впервые, ей было 19, и она меня поразила своей всесжигающей энергией. Вокруг нее все просто сияло. Она вообще адская девица была, если выразиться посильнее.

– В анонсе к вашему вечеру на Sound Up про вас написано: «Младший современник и коллега гигантов русского авангарда, смело выразивших звуковые искания XX века в стране, где это было плохо совместимо с карьерой и даже с жизнью». Вашей жизни реально что-то угрожало?

– Никогда! Бред какой-то. Когда мы в СССР занялись электроникой в музее Скрябина, это было настолько непонятно для функционеров, которые контролировали искусство, что они совершенно нам не мешали. Свобода была полная.

– Я прочитал, будто вы собираетесь приехать в Донецк. Зачем?

– В прошлом году ко мне обратился главный дирижер Донецкого государственного симфонического оркестра Владимир Заводиленко за разрешением сыграть мою сюиту из фильма «Сибирский цирюльник». Я прислал им ноты, они сыграли в Донецкой филармонии. Полный зал народу – и это несмотря ни на что, на ужасающую бедность. Тогда они решили повторить это в Оперном театре, на большой сцене. Позвали меня. Я понял, что надо ехать. Пять лет уже длится вся эта история с Донецком – Отечественная война закончилась за пять лет! Так что приезд – это минимум, что я могу для них сделать. Здесь нет никакой политики.

Источник: https://www.gq.ru/success/eduard-artemev-interview